Бриф атакует
Несколько лет назад в Москве открылся моднейший центр современного искусства и прочих, как принято выражаться, актуальных культурных практик. То есть в переводе с модного на человеческий открылся ДК.
А потом я, по забытому уже делу, забрел на его сайт и, разглядывая анонсы мероприятий, поразился тому удивительному языку, на котором эти анонсы были написаны, тому нарочитому обилию специальной лексики, которая понадобилась администрации этого ДК, чтобы переименовать все, чем они там занимались.
Опен-колл. Воркшоп. Медиаторский тур. Клуб мендинга. Плейбэк-театр. Старый уже знакомый – стендап (впрочем, имеется и «куратор проекта Фемстандап», это что-то новое). Тьюторы, саунд-арт, мультисенсорный опыт. И – мое любимое – ридинг-группа.
Знаешь ли ты, мой безнадежно отсталый читатель, что такое мендинг? Не расстраивайся, я тоже не знал, но уже просветился и расскажу тебе. Мендинг – это когда чинят и зашивают одежду. Пуговицы оторванные пришивают. Скажи мне честно, мог ли ты представить себе, что такое рутинное дело – это не какая-то бытовая суета, дырка на штанах, но самый настоящий мендинг? Думаю, обогащенный этим знанием, ты теперь пришьешь пуговицу с каким-то особым чувством.
Все это было бы очень смешно, когда бы не было еще и грустно.
Нашествие всевозможных мусорных слов, взятых из того заграничного источника, который на данный момент воспринимается как самый авторитетный, – это печальная русская традиция. Не будем уходить далеко в прошлое, вспоминая о всевластии французского языка в старой России или о языковой помойке раннего коммунизма, состоявшей, впрочем, не столько из прямой кальки, сколько из непроизносимых аббревиатур, всех этих рабфабпомснабупров, служивших той же задаче отчуждения общества от родины и подчинения его каким-то новым, импортированным задачам.
Но и в нынешней реальности вал англицизмов, впервые случившийся еще лет тридцать назад, не только не ослаб и не потерял своего фешенебельного (люксового! премиального!) ореола, но и, пожалуй, усилился в последние годы, когда к деловой и технической лексике добавилась психотерапевтическая и политкорректная, то есть возник набор чужих и корявых слов не только для обозначения товаров, профессий и процесса управления, но и для создания мира прогрессивной морали и воспитания человека.
Двигатель освоения человеком этого горе-языка – это, несомненно, повышение его самооценки.
Дурацкие слова выгодны тем, что позволяют обывателю, который, как и положено обывателю, боится простоты, боится банальности и всегда хочет выглядеть поумнее и помоднее – ощущать себя не тем, чем он является, словно бы его привычные дела, его увлечения или рабочие надобности уже совсем не то, чем они только что были, но нечто большее, нечто изысканное, сложное, приобщающее его к воображаемым мировым, вставим тут нужное слово, трендам.
Ведь если вы занялись мендингом, то это уже не какое-то тухлое пришивание пуговицы, не так ли? А если вы вступили в ридинг-группу, то это ни разу не читательский кружок, а самый настоящий ридинг – понимать надо! Читатель никогда не почувствует себя так, как ридер, он осетрина второй свежести, этот устаревший читатель. И никто не скажет об этом лучше, чем безымянный автор объявлений из того самого ДК: «Вместе с ведущим клуба мы узнаем, как вязание представлено в феминистском и активистском искусстве и что общего оно имеет с капитализмом, фольклором и переживанием личной и коллективной психологической травмы. Часть воркшопов проведут художники, работающие с другими медиумами и направлениями».
Вот оно, вязание! Это уже не бабушкины спицы, нет, это капитализм, феминизм и коллективная травма.
Но чем, собственно, плохи все эти воркшопы, кейсы, брифы, сторисы и прочие ридинги? Казалось бы, выглядят они все нелепо и криво, но если маленький человек благодаря им начинает чувствовать себя выше и больше, то, может, оно и к лучшему?
Но нет. Дело не только в эстетике, в оскорбительности звучания этих кусков мусорной речи для национальной культуры. Как раз культура-то, не исключено, и найдет свои хитрые способы утрамбовать эту лингвистическую помойку так, чтобы со временем она стала казаться чем-то трогательным. Мы ведь с нежностью воспринимаем теперь старинное «кес кесе» и «фер-то ке» из разговоров русского дворянства. Кто знает, не получится ли ближе к двадцать второму веку кому-то расслышать и в брифах с воркшопами некий ностальгический звук.
Настоящая беда с ним в том, что если вы поглощаете чужой речевой мусор, то заодно с ним вы глотаете и мысли такого же качества. Вы усваиваете примитивный, кем-то не слишком заботливым приготовленный полуфабрикат взгляда на мир.
Начинаете разговаривать на языке ридинга и мендинга, после чего у вас уже нет другого пути, кроме как осмыслять феминизм, травму, активистское искусство и прочую переписку Энгельса с Каутским, как это называлось сто лет назад.
Имена вещей – снабжают эти вещи свойствами.
И если вы становитесь ридером на опен-коллах, то это не проходит бесследно.
Возникает, конечно, большой соблазн ликвидировать эту помойку. Взять да и запретить, как это всегда делается у нас в России вместо более сложных решений. И уже доносится из новостей слух о том, что Дума может даже принять специальный закон об очищении речи. Почему бы и не побороться за языковое благочестие тупыми полицейскими методами – штраф, административное дело, общественные работы, иди, любитель мендинга, улицы подметать.
Но лучше не стоит.
Мы хорошо знаем, как работают эти запреты. Плохо работают, только настраивают людей на то, чтобы они полюбили плей-бэк театр и саунд-арт еще сильнее, как своего рода запретный плод, окно в мир свободы (несуществующей, разумеется, но так уж устроено протестное воображение).
А что и в самом деле было бы полезно, хоть и немыслимо трудно, так это создать встречную моду. Вдохновить того же самого обывателя, чтобы он сам с удовольствием вспомнил о каких-нибудь редкостях и красотах из словаря Даля, заговорил по-другому, но добровольно. Нашел бы поэзию, смысл и объем в чем-то своем.
Но это всего лишь пустые мечты. А наяву – мы уже не расстанемся с тьюторами и фемстендапом.
