На кофейной гуще
Предсказывать, что будет через пять, десять, двадцать лет, – занятие совершенно бессмысленное, но в то же время и отчаянно увлекательное. Россия же в этом смысле особенно непредсказуема: кто мог бы увидеть из 1979 года – 1989-й, а из 1989-го –1999-й?
И тем не менее есть кое-какие детали завтрашнего дня, которые кажутся почти различимыми в воде времени, а есть другие, вызывающие только сплошное недоумение.
Так, например, можно более-менее реалистично представить себе, каким будет наше начальство – я имею в виду не набор конкретных фамилий, но, скорее, социальный тип – ближе к середине этого века, когда нынешняя эпоха завершится.
Я верю в то, что нас не ждет никакая политическая экзотика и наше грядущее развитие пойдет, с поправкой на климат, в духе истории испаноязычного и средиземноморского мира.
С одной стороны, разные неприятные радикалы – из числа нынешних беглецов и самопровозглашенных революционеров – так и не дождутся вожделенного ими развала и мести на баррикадах. Но с другой стороны, и нынешняя мода на жесткость, силовой стиль, мундир, когда-то порожденная аллергией на хаос конца прошлого века, – медленно и плавно сойдет. И в результате неожиданными властителями будущего окажутся «ботаники» – всевозможные экономисты-юристы-бухгалтеры, – чьей миссией станет хоть и несколько занудное, но смягчение нравов.
Но какой будет массовая, воодушевляющая общество идея? – вот это очень трудно разглядеть, даже и в порядке самой безответственной фантазии.
Перечислю, пусть это и банально, те массовые идеи, что имелись в России за эти двадцать три года.
Сначала почти всех вдохновило само возвращение государственного порядка. Само наличие трезвой, адекватной, жесткой в каких-то проявлениях власти, которая символически обозначала конец пятнадцатилетней смуты, от которой страна страшно устала.
Далее популярно было долгожданное «мы начали хорошо жить». Может быть, не все и, может быть, не в том масштабе, какой могли себе намечтать, но, несомненно, умеренное процветание примерно десять лет, а то даже и больше, было фундаментом русской уверенности в себе.
И наконец, хронологически третья общественная идея последнего двадцатилетия: вынужденная оборона. Россия как крепость, окружаемая со всех сторон новой и крайне несимпатичной реальностью – тут тебе и Украина, и гендер, и санкции, и общая надменность западных обкомов-парткомов, – так что этой реальности, делать нечего, нужно сопротивляться, и если не победить, то хотя бы отбиться от нее на какое-то время.
Но что за коллективное самоощущение придет дальше?
Тут – полная темнота.
Ненавистники родины любят рассказывать о том, что наш завтрашний день – это обязательное покаяние, ползание на коленях и вымаливание прощения у цивилизованного мира. Сомнительно. Конфликт Запада с Россией явно не идет к нашему разгрому, да и с той стороны, если выбросить пропагандистскую шелуху и оставить только рациональные замечания, речь идет не о том, чтобы нас победить, но – о том, чтобы нас оттеснить, окружить, затруднить нам дальнейшую жизнь и все внешние связи. Пусть бы даже и так, но это все равно не приведет к вожделенному некоторыми коленопреклонению.
Есть другое предположение. Что всех нас – в качестве торжествующих ценностей – ждет воспроизводство нынешней западной моды, та самая тысяча гендеров в обнимку с мигрантами, феминизмом и гадящими повсюду «экологическими активистами». Надо сказать, что власть в России вообще-то столетиями любит насаждать что-то принятое «там» – но в данном случае «картошка» и «бритье бород» не имеют шансов на успех вне самых дорогостоящих московских университетов. Дело в том, что если приглядеться внимательнее к географическому бытованию этой моды на Западе, то окажется, что ею страдают Америка и северная Европа, но уже Европа южная к этому делу равнодушна, а уж Европа восточная и вовсе относится к нему с глухим раздражением. Потому что политкорректностью увлекаются только те, кто очень хорошо живет и на фоне этой сверхсытой жизни ищет, перед кем бы им повиниться. Перед феминистками или беженцами из Судана? Но если вы живете скромно, то вы скажете – «мне бы кто помог» – и будете правы. Или, если совсем просто, – они с жиру бесятся, но нам это не грозит.
Или, напротив, нас ждет расцвет русского национализма? – созданного, как и положено, по какому-нибудь польскому, прибалтийскому, венгерскому или израильскому образцу? Это не менее сомнительно. Национализм нуждается в большом количестве капиталистов, готовых вкладывать деньги в свое и своих, а также интеллигентов, чьи мысли и концепции должны укреплять национальную гордость и веру в уникальность собственного народа. Но мы знаем наших капиталистов и интеллигентов – за редкими исключениями, они устремлены в большой мир, и требуются большие усилия, спасибо санкциям, чтобы хоть как-то направить их зрение в сторону дома.
Думаю, есть и те люди, что не утратили надежды (пусть и держат ее в тайне) на повторение истории примерно 1989–1991 годов. То есть на возвращение простого, как мычание, культа «свободы» – без всяких сложностей с государственными интересами, но и без новомодных фемэкотранс-ухищрений. Им просто хочется, чтобы вышли на улицу миллионы, чтобы радостно замахали флажками, а им с трибуны торжественно возгласили: «Макдоналдс» вернется! «Икея» вернется! Давайте все жевать фирменный бутерброд и строить фирменный шкаф! И – полное счастье. Извините, не верю. Второй раз такой приступ восторженного идиотизма целой страны – уже не случится. Люди теперь прекрасно знают, что бургер и шкаф – это не какие-то недостижимые святыни, а проза жизни, да и от флажков на площади скорее жди беды, чем всенародного счастья.
Гадать можно долго, но все равно не угадаешь. И подобно тому, как нынешняя Россия была непредсказуема, фантастична, если взглянуть на нее хотя бы из мира десятилетней давности, но сейчас мы уже привыкли, – так и та, следующая Россия пока что невидима, и наверняка показалась бы нам абсурдной, но если мы доживем и там окажемся, мы уверенно скажем, что это был единственно возможный путь.
