Алексей Гинзбург - МП: «В Доме Наркомфина нет ни одной случайной детали»
- Как вы относитесь к ставшему скандальным сносу реконструированных 30 лет назад домов в Большом Палашевском переулке и строительству на их месте современного жилого комплекса?
- Вообще, я скептически отношусь к новоделам, в том числе к тем, которым 30-40 лет. Я знаю эти дома. Сами по себе они не имеют исторической ценности. По их деталям и тому, как они сделаны, я могу предположить, что они воссозданы в исторических объемах, но детали их облика вызывают вопросы. Например, на исторических зданиях не могло быть такого карниза. Это фантазийный карниз с одним гуськом. То же и с другими элементами - это вольная интерпретация исторических стилей или «стилизационная реставрация», с которой боролись Уильям Моррис и Джон Раскин в конце XIX века, когда начиналось движение за консервацию. Я разделяю идеи консервационного движения, в т.ч. применительно к исторической городской среде, только так можно сохранить подлинную материальную культуру, а не заменять ее псевдоисторическими подделками. Другой вопрос – что хотят построить на месте этих домов?
Там могли бы стоять и предельно точно воссозданные примеры исторических зданий. Тогда это должна была быть реплика, сделанная со отличным знанием архитектурных деталей, супер-качественно. Но пока все имеющиеся «новоделы» в силу низкого качества строительства и отсутствия культуры опасны для исторического города, они растворяют подлинную городскую ткань.
Возвращаясь к домам в Большом Палашевском переулке. На месте этих домов лучше сделать современные здания, по своему масштабу и пропорциям соответствующие окружающей исторической застройке, дополняющие ее, но не мимикрирующие.
- Как вы относитесь к сносу рабочих поселков?
- К любому сносу исторических зданий, даже тех, которые не имеют статуса объектов культурного наследия, я отношусь резко отрицательно. То, что было сделано в Хамовниках – это варварство. И то, что было построено на месте этих рабочих поселков – это неестественная для Москвы «пряничная» архитектура. Сегодня не только архитекторы видят, что появившиеся там здания просто уничтожили это место. Рабочие поселки в Москве можно приспосабливать к современному использованию. Вместе с компанией Citymakers мы участвовали в прошлом году в программе по обучению студентов-архитекторов работе с наследием. Четыре бюро занимались анализом разных примеров исторической архитектуры. Мы взяли за основу как раз рабочие поселки, показав преемственность по отношению к квартирам в этих поселках, которые проектировались в 20-30-е годы, и со стороны массовой застройки 50-60-х годов, и со стороны современных домов комфорт-класса, где квартиры компактны и экономичны, и при этом удобны. И с учетом сегодняшних требований комфорта, рабочие поселки можно приспосабливать к новому использованию. А общественное пространство, которое сформировано этими домами, гуманно, со-масштабно человеку и типично для Москвы. Мы тем самым показали пример, как можно заниматься восстановлением рабочих поселков без их сноса.
- Актуален ли сегодня конструктивизм, возможно, в какой-то определенной интерпретации?
- Кажется, я уже ответил на этот вопрос. Конструктивизм – это одна из составных частей того современного архитектурного стиля, который назывался интернациональным в 1930- годы, а потом стал называться модернизмом. Это тот новый большой стиль, который пришел вместе с современной эпохой. И то, что сейчас строится в мире, продолжает традицию функциональной архитектуры, выросшей во ВХУТЕМАСе у нас и в Баухаусе - в Германии. Эта архитектура была сориентирована на реализацию потребностей современного человека, появившегося в нашу эпоху. Поэтому конструктивизм полностью актуален и не только как архитектурное наследие.
В качестве примеров новых функций, появившихся в 1920-е гг., помимо жилья можно привести рабочие клубы, фабрики-кухни, гаражи и другие, которые можно сегодня использовать практически по прямому назначению.
- Бродский в одном из своих стихотворений сказал: «Но ворюга мне милей, чем кровопийца». Кто милее архитектору?
- Архитектору небезразличен источник денег его заказчика, хотя мы и не всегда можем его знать. Но в первую очередь, мне важен его подход к нашей работе. Это же один из самых важных участников процесса городского развития, как и архитектор. Поэтому если мы говорим о том, кто милее, то милее единомышленник. На самом деле далеко не всегда заказчику проекта интересно, что будет на выходе, насколько результат качественен, какой след он оставит после себя. Но есть и прямо противоположные люди, горящие своим проектом. На работу с ними уходит в разы больше времени. Но я полностью за то, чтобы работать только с теми, кому важен результат нашего труда.
- Приходилось ли отказываться от проектов?
- Конечно, за 25 лет работы нашего бюро приходилось. Бывали разные ситуации. Я стараюсь в процессе проектирования найти рациональное зерно и общий вектор, который бы объединял усилия и интересы всех участников проекта. Но бывают ситуации, когда приходится отказываться. Иногда это вопрос профессиональной этики, когда нас просят выполнить работу, отобрав ее у наших коллег. Были ситуации, связанные с постановкой задачи, которую я считал абсолютно неприемлемой с точки зрения профессиональной этики, в т.ч. касающиеся сноса исторических зданий.
- Что значит вырасти в архитектурной семье и есть ли шанс у такого человека избежать участи выбора этой профессии?
- Наверное, есть. Но среди архитекторов моего поколения очень много тех, кто вырос в архитектурных семьях. И это объяснимо, потому что когда мы были детьми, в позднесоветское время, профессия архитектора была низведена до состояния «ниже плинтуса». Это был придаток строительного комплекса. Объяснить, что важно в этой профессии, почему она может тебя затянуть и стать большой частью тебя и твоей жизни, родителям было в принципе легче в те годы, чем кому-либо еще. В мои институтские годы профессия архитектора и близко не была настолько престижна и интересна, как сейчас.
Тем более, если человек хочет заниматься наукой или искусством, он может этим заниматься и получив архитектурное образование. Наша профессия дает очень широкий взгляд на мир и сама по себе универсальна. Так получалось, что образование в МАРХИ позволяло выпускникам становиться не только архитекторами, но и художниками, дизайнерами, театральными художниками, инженерами, девелоперами, певцами.
- Когда вы чувствуете возможность больше реализоваться как профессионал: когда вы занимаетесь реконструкцией исторических зданий или создаете новые объекты и новую городскую ткань?
- Я думаю, что любой архитектор скажет вам, что при строительстве новых объектов он может сказать больше и лучше может выразить свое кредо. Другое дело, что я, живя и работая в Москве, и сталкиваясь ежесекундно с исторической средой, стал наполовину архитектором, наполовину реставратором. Я делаю проекты реставрации, потому что мне всегда была интересна история Москвы. Это стало для меня второй профессией, которая существует в моей голове параллельно с новой архитектурой. Я не реализуюсь в ней так, как архитектор, но получаю не меньшее удовлетворение, сохраняя и проявляя исторический город.
- Важно ли сохранять историческую функцию при реконструкции зданий? И если нет, то как сохранить исторический дух?
- Есть здания, в которых функцию можно и нужно сохранить. Есть здания, которые нужно перепрофилировать. Это индивидуальный вопрос. Приоритетно то, что нужно сохранить максимальный процент подлинной материальной среды. Даже самые элементарные сохранившиеся детали нужно консервировать. Тогда люди смогут дотронуться до них руками и почувствовать, что вот это и есть настоящая история. А заменять их на копии нельзя. Если первоначальная функция исторического здания является неотъемлемой частью замысла архитектора, ей подчинены основные решения, то ее надо стремиться сохранить. Например, как с Домом Наркомфина, являющимся манифестом нового образа жизни. В этом случае функциональное устройство – это смысл и основа здания. Есть здания, исторические функции которых не существуют в сегодняшней жизни. Поэтому для них нужно придумывать новое наполнение и новую жизнь. Это не умаляет их достоинства. А исторический дух сохраняется, в первую очередь, через детали: старые окна, старые двери и т.д. То есть через то, о чем часто думают, что проще выбросить, сделав похожую копию. Вот этого не надо делать. Копии и реплики надо делать там, где не сохранилось подлинных деталей. Очень трудно перебарывать эту привычку и приучать к пониманию ценности старых вещей.
- Как вы считаете, можно ли в современном, но при этом имеющем глубокую историю, мегаполисе, добиться органического градостроительного развития, сохраняя при этом историческую застройку? Или же надо создать такие архитектурные резервации, как Венеция или Санкт-Петербург, а в других – полностью отдать под нож всю историческую архитектуру?
- Город должен расти и развиваться, а не быть музеем в чистом виде. Есть исключения. Когда мы говорим об историческом центре Венеции или Санкт-Петербурга, то их музеефикация связана именно с целостным характером их застройки, которую ни в коем случае нельзя менять. Москва – это город совершенно другого типа, который развивается совершенно по другим принципам. Она, как и Лондон, Париж или Берлин является городом, на который слоями накладывались эпохи, и они в исторических центрах создали дробную фрактальную структуру. Конечно, Москва должна развиваться и даже ее исторический центр должен развиваться, но осмысленно, на основании продуманных методик и регламентов, общественных обсуждений со всеми участниками процесса: с жителями, девелоперами, экспертами и чиновниками. Нельзя отдавать под нож ничего исторического. Потеряно уже очень много. Это большая ошибка, которая уже была совершена во многих российских городах за последние 80 лет. В Москве еще сохранилось больше, чем в других российских городах. Но Москва в этом отношении должна быть ближе к Лондону, чем к Венеции.
- Каково ваше отношение к программе реновации жилого фонда, запущенной 2 года назад в Москве?
- Эта программа нужна. Очень многие кварталы в городе не развивались нормально, проблемы в них накапливались. Но ведь дьявол, как говорят, всегда в деталях. Важно, чтобы эта програма была результатом внутригородского диалога. Мы участвовали в архитектурном конкурсе и были в финале. В его рамках я свою позицию зафиксировал. Очень аккуратная, точечная работа должна быть интерактивной, когда речь идет о живущих здесь людях. Мне очень приятно, что наше предложение получило первое место в интернет-голосовании жителей района.
- В одном из своих интервью вы говорили, что в последнее время все громче стало звучать мнение градозащитников, отстаивающих историческое наследие. Вероятно, это мнение справедливо скорее для крупных городов, тогда как в регионах, где также нередко в изобилии присутствует качественная архитектура, все чаще можно столкнуться с разрушением городской среды. Вряд ли об этом будут беспокоиться власти. Есть ли какая-либо идея в среде архитектурного сообщества, которая поможет вывести на новый уровень градостроительную идею в регионах?
- Вы знаете, у архитектурного сообщества мыслей на этот счет не может быть, потому что у него совершенно другие задачи. Не скажу, что диаметрально противоположные, просто другие. Они заключаются в том, чтобы создавать комфортную и качественную городскую среду. В том числе такую, которая не вытесняет историческую. А то, о чем вы говорите – это задача общественных активистов, не безразличных жителей. Все градозащитники выросли из такой среды. Мы часто спорим, понимая при этом, что находимся на одной стороне, на стороне города, который нам дорог. Гораздо хуже, когда людям, которые живут в городе, все равно, что с ним будет происходить. К сожалению, спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Если же жителям все равно, то среда будет и дальше дегуманизироваться и превращаться в то, что Варламов часто показывает на своих фотографиях.
- Не многие архитекторы могут похвастаться таким обилием регионов, в которых им приходилось поработать. Среди ваших локаций даже есть Сирия и Испания. При этом их концепция так же широка – от модернистской до где-то даже футуристической. Чем объясняется столь широкий разброс как локаций, так и стилистических направлений?
- Я не скажу, что в нашем багаже такое уж обилие регионов. Мне всегда хотелось работать в условиях разного контекста. Архитектор может так почувствовать разные стороны его профессии: история, климат, география, геология. Все они определяют параметры современной архитектуры. Чем с более разными ситуациями ты сталкиваешься, тем интереснее. Тем под большим количеством углов ты можешь посмотреть на задачи, которые нужно решить. Были разные проекты и в Хорватии, и в Черногории, и в Казахстане, и в Дубае. Но я не вижу в них разные стилистические направления. Там присутствуют разные подходы, но стилистически они все находятся в русле функционалистической современной архитектуры, основы которой были заложены еще в эпоху авангарда. Каждый проект отражает контекст, в котором он оказывался. И, может быть, с этим связано их разнообразие.
- Существует такое понятие в архитектуре как «капиталистический романтизм», характеризующий здания, построенные в эпоху Юрия Лужкова. Нередко можно встретить мнение, что они достойны сноса. Но, например, Айрат Багаутдинов из «Москвы глазами инженера» считает, что такие здания стоит оставить только ради назидания будущим поколениям. А вы чьей позиции придерживаетесь?
- Мне не приходилось никогда слышать термин «капиталистический романтизм». Мне кажется, он слишком красив для того иногда бездумного и разномастного строительства, которое начало активно развиваться без какой-либо профессиональной рефлексии в Москве в 1990-е годы. Мне сложно смотреть глазами инженера, я смотрю глазами архитектора. Я не понимаю принципа суждений о том, что имеет право остаться, что не имеет. К сожалению, все что построено, все остается, пока у собственника не возникает желания это снести. К сожалению, в этот момент часто не возникает мысли о том, какого качества эта архитектура.
В прошлом году был снесен дом моего отца – Киноцентр на Красной Пресне. Местная общественность, депутаты пытались организовать кампанию против сноса этого здания. К сожалению, это не увенчалось успехом. А потом инвестор объяснял свои действия тем, что «это, в общем-то, архитектура никакая, некачественная». Я считаю, что памятники советского модернизма занимают важную нишу в московской (и не только) истории архитектуры. Их тоже нужно защищать от сноса, наделяя статусом объектов культурного наследия.
Нет никакого капиталистического романтизма. Это может быть китч, по-своему интересный, но в целом пошлый. В Москве 20-30 лет назад новая власть стремилась навязывать свой вкус и застройщикам, и архитекторам. К достоинствам сегодняшней городской власти я отношу то, что она не диктует свой вкус тем, кто занимается в Москве проектированием и строительством
- После реконструкции ваш, пожалуй, центральный проект – «Дом Наркомфина» - стал окрашен в белый цвет, что на мой взгляд, несколько меняет восприятие его образа. Создается впечатление как будто новодела. То же, например, происходит с Политехническим музеем. Вам так не кажется?
- Это был его натуральный цвет, который мы хотели воссоздать по материалам химико-технологических исследований. Я уже не говорю про те потрясающие цвета внутри, которые мы сейчас также воссоздаем.
- Исходя из вашего опыта реставрации зданий 20-х годов, каково ваше отношение к строительным материалам той эпохи? Какие положительные или, напротив, негативные впечатления они произвели на вас?
- Изучив их на примере многих домов, реставрацией которых мы занимались, я могу сказать, что с качеством этих материалов нет никаких проблем. Оно отличное. Проблемы были с эксплуатацией, точнее, с отсутствием какой-либо нормальной эксплуатации и с варварским отношением к этим зданиям на протяжении 80-ти последних лет. То, что они не развалились до сих пор – это показатель того, что качество было отличное. Их строили профессионалы с отличным образованием и знанием строительных технологий. Архитекторы в те годы видели глобальный запрос на новое, появившееся сразу после индустриальной революции XIX века. Это был результат смены исторических эпох, а не строительства коммунизма в отдельно взятой стране.
- Есть ли у зданий генетическая память? То есть ходя по тому же Дому Наркомфина, смотрели ли вы на него глазами вашего деда или же вы с чем-то могли не соглашаться?
- Не мог не соглашаться с каждой мелочью. В этом доме нет ни одной случайной детали. Занимаясь его реставрацией, я за последние пять лет узнал о нем существенно больше, чем за предыдущие тридцать. Дом Наркомфина и Дом Мельникова – два главных здания эпохи авангарда в Москве. Только один из них – поразительный по своему формообразованию и характеру частный жилой дом, а второй – олицетворение программного манифеста нового образа жизни, манифеста жизни современного человека. Изучив его снаружи и изнутри достаточно скрупулёзно и детально, мы поняли, что ни одну вещь там нельзя изменить, потому что она начинает тянуть по цепочке много других вопросов. Важность задачи реставратора– не делать и со своей стороны случайных вещей. Изучая Наркомфин, я, конечно, старался смотреть на него глазами своего деда. Так же, как я старался смотреть глазами прадеда, занимаясь реставрацией здания газеты «Известия» на Пушкинской площади, которую мы успели закончить до этого и опыт работы над которым помогал мне в последующих работах с конструктивистской архитектурой.
- Вы рассказывали о том, что занимались проектом реконструкции «Дома Наркомфина» около 30 лет. К кому вы приходили с этим проектом и почему нельзя было сделать его раньше?
- Это долгая история, подходящая для отдельного разговора. В течение 30 лет, начиная с середины 1980-х гг., сначала мой отец, Владимир Гинзбург, а потом и примкнувший к нему я занимались тем, чтобы заинтересовать этим домом городские и муниципальные власти, коммерческие структуры. И по разным причинам это не удавалось. Бывали даже ситуации, когда мы начинали с кем-то конкретным работать, но все срывалось по тем или иным причинам. К тому же, все знают отношение Юрия Михайловича Лужкова к архитектуре авангарда, о которой он всегда грубо и нелицеприятно отзывался.
Удача, которая этому дому все-таки улыбнулась, связана с выросшим общественным интересом со стороны москвичей к истории той эпохи, которая стала нашим основным вкладом не только в архитектуру, но и в другие области искусства. Того короткого десятилетия, в течение которого мы формировали мировую культурную политику, а не шли за кем-то в кильватере. Это изменение отношения в итоге привело к тому, что с огромным количеством сложностей силами частного инвестора в течение пяти последних лет мы «вытаскивали» этот проект. Эти годы я ничем другим заниматься просто не мог.